КУЛЬТУРНЫЙ КОД РОССИЙСКОЙ КОНСТИТУЦИИ И ПЕРСПЕКТИВЫ ЮРИДИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ

Теперь то мы знаем, что все философские учения и пророческие речи – только биосферные импульсы, отраженные какой-либо гранью великого вакуума, подстерегающего Жизнь на каждом шагу. И ради этого из Бездны в Мир пробиты черные дыры, каждая из которых называется личным сознанием. Хорошо бы на них поставить заслонки, называемые «совестью»[1].

Может быть, громко, эпично и пафосно, звучит название данного эссе, но хотелось бы немного порассуждать на заданную тему. Быть может, верным было бы начинать с исторического аспекта, выявляя номотетический характер российского конституционализма, но лучше поговорить о текущем моменте, недалеком прошлом и ближайшем будущем.

Не исключено, что проект 2020, изменивший ключевой закон российского государства, преимущественно, был нацелен на реорганизацию администрирования современной системы государственного управления в России, поставив некоторые барьеры для развития деструктивных процессов в системе власти (речь идет о разноплановых ограничениях для российского чиновничества и высших должностных лиц государства), а также, сохраняя принципиальную властную организацию российского общества, перераспределив отдельные полномочия между представителями власти и создав дополнительные стадии принятия ключевых стратегических и управленческих решений (новые функции Госсовета, конституционной юстиции, представительных органов власти, единства государственной власти и местного самоуправления и пр.).

Впрочем, этот аспект, на который было обращено серьезное внимание масс-медиа, политических элит и широких слоев общественности, носит сугубо технический характер (по сути дела, если деятельность итак реализуется, а работа выполняется достаточно неплохо, то какая разница, кто ею занят, ведь результат и эффективность работы напрямую зависят от способностей и отношения к делу, а не от длительности и емкости ритуалов), в этой связи, какие бы искусственные, или скажем не боясь, фальшивые «оболочки» не насаждались на этнокультурный тип общества, они никогда не будут восприняты, а формы векового существования все равно найдут свой путь сквозь рутину наносных нейтральных фреймов[2].

В этой связи вполне естественным образом в текст конституционного акта также были включены положения о смыслах существования веками сложившихся общественных устоев, поэтому текст Конституции России (1993), по всей видимости, «рассыпался», потерял свою органичность, получил наспех сверстанные инженерно-конструктивные сборки, перестал носить характер целостного дискурса, так как в нем объединены одновременно положения об идеологии правового государства, т. е. юридизации всех сторон жизни, всех явлений и процессов независимо от того, зависят они от человека или нет, породил ли он их или от них зависит (1), о философии персонализма (2), об этнокультурном смысле и самобытности существования (3), о схемах управления и администрировании в структуре власти (4), сколько будет денег, и как их перераспределить (5), имеется также специально юридический дискурс в части оперативных норм (6), и это далеко не все содержание базового закона государства.

Ситуация чем-то напоминает начало 90-х годов когда из конституционных актов «эпохи застоя» была изъята идеологическая составляющая о коммунистическом строительстве, и тут же весь остальной текст потерял смысл, а одновременное соединение моделей западноевропейской демократии и советской административно-командной системы, декорированной массовым советским представительством, создали ситуацию «короткого замыкания» во власти, что и выразилось в конституционных кризисах и сломе политической системы в 1991 и 1993 годах.

Представляется, что ныне вопрос об организации власти, перераспределении полномочий, сроках пребывания на государственных должностях, новых властных структурах и т. д. – это дискуссия второго, третьего и последующего планов, тем более вовсе не интересным становится обсуждение юридического инструментария, который опосредует механизм властного влияния. Ведь для юристов, думается, на текущий момент времени более важной, первоочередной задачей в формировании правовой идеологии является определение того, что такое «хорошо», а что такое «плохо», чтобы понять, что позволять, а что запрещать, к чему обязывать и что признавать; причем «хорошо и плохо» не для Гренады, Индии, Ботсваны, Люксембурга или Колумбии, а для нас, для той страны, где мы родились и живем! Более не требуется законных или незаконных подзаконных актов, которые будут твердить: все позволено, все доступно, все равно и все равны, и ложь есть правда, а правда есть ложь, если это дает результат, лучше материальную выгоду, – нечего миллионный раз это обсуждать, это гибельно и более не воспринимается и не устраивает большинство соотечественников (они это выразили во время июльского голосования в 2020 году).

Ведь не секрет, что давным-давно перестали вызывать какой-либо интерес вопросы о том, сколько в стране чиновников, какие у них доходы и привилегии, коррупционные скандалы, и многая и многая из того, что касается собственной жизни политической элиты и бюрократии (это только значимо для участников и соучастников таких жизненных перипетий), сообщения об этих фактах и обстоятельствах вызывает у населения, по крайней мере, РАВНОДУШИЕ. Кстати сказать, личное наблюдение – в ходе обучения студентов и слушателей на разных образовательных уровнях, наибольшее внимание аудитории и наибольшее количество присутствующих отмечено на курсах отечественной истории или культуры и этики управления, а вот наибольшее отторжение вызывает обучение вопросам противодействия коррупции и антикоррупционной экспертизы правовых актов.

Будучи как и множество других правовых актов проектом, нацеленным в будущее, Конституция самым необъяснимым образом становится артефактом с момента ее принятия, актом ретроспективного характера, но не социальным проектом будущего общественного устройства. По большому счету, в ней отражаются те правовые модели, которые надо было бы внедрить в эпоху, предшествующую принятию нового конституционного акта, то есть задаваемая модальность звучит не очень удобной формулой: «Было бы хорошо, если бы такое было ранее, но, будем надеяться, что такое далее будет неплохо».

В самом деле, если посмотреть на узловые моменты действующей Конституции Российской Федерации (1993), закрепленные в ней положения о гуманитарных ценностях, правах человека, приоритете норм международного права по отношению к национальной системе правового регулирования, в целом – провозглашение курса построения правового государства, полиархическое построение государственного аппарата, культурное разнообразие и региональное развитие, местные инициативы – это не что иное, как реакция на неудовлетворительное политико-правовое положение, где либеральный политический режим прятался за тоталитарными правовыми формами его реализации.

Действительно, во-первых, если бы дали свободу творчества, зачем бы потребовалось возникновение диссидентского движения, которое, кстати сказать, действенным оказалось лишь как саркастическим протестом на пустые или откровенно ложные лозунги поздней советской эпохи, как оказалось далее, творческого начала в нем (этом диссидентском порыве) не было или таковое едва прослеживалось: экстравагантные опусы бумагомарак, мазня художников-инфантилистов и попытки извлечения звуков из инструментов доморощенных «композиторов» уже давно никого не вдохновляют и не впечатляют – просто отсутствие таланта прикрывалось (кстати, до сих пор прикрывается) эпатажем, уродством и протестом-горнилом, в общем, плодом больного воображения;

во-вторых, исключалась бы искусственно созданная проблема дефицита товаров легкой и пищевой промышленности, если бы были дозволены определенные формы коммерциализации торговли и общественного питания, а не создание уродливых гигантов единого народно-хозяйственного комплекса, выдающих тысячами тонн продукты ненужного ширпотреба;

в-третьих, замена цековско-ведомственного инструктивного правотворчества на структурно-выверенную систему открытого правового регулирования с приоритетом законодательных актов не порождала бы разочарование и неудовлетворительное отношение к властным инстанциям, как все время пытающимся что-то скрыть и обмануть подчиненные слои населения;

в-четвертых, аналогичные фокусы можно было проследить и во всех иных сферах, когда говорилось о разнообразии функций органов государственной власти и наличием руководства ими со стороны партийных, комсомольских, профсоюзных и иных организационных структур политического управления, когда естественное разнообразие людей, наций, народностей заменялось словосочетанием с мнимой атрибутикой и неясным содержанием – «советский народ», равноправные республиканские и региональные структуры подменялись административно-командной системой управления, а избираемые советы народных депутатов служили декоративным придатком иерархически управляемых исполкомов.

Будь по-сказанному, брежневский период времени вообще бы не потребовал никаких реформ типа катастройки (по А. А. Зиновьеву[3]), не в плане материального достатка, а в плане структурной организации общества, т. е. положения современного конституционного политического устройства, не исключено, безотказно и безупречно работали бы в тот период времени, жаль, осознали это поздно и пора эта прекрасная прошла.

Когда же такого плана институциональные преобразования были брошены на другой политический режим – индивидуалистического эгоцентризма (не надо его называть либеральной демократией) – они просто не сработали, так как, во-первых, уже были не востребованы и не интересны, во-вторых, они разрушили традиционные устои общества, так как фактически все потворствовало произволу себялюбивого эгоиста, которому конституция и вовсе не нужна, такой субъект – сам себе князь, сам себе владыка, сам себе на районе господин!

Вот что интересно, если конституционный акт задает определенный настрой в политико-правовой организации общества, как можно объяснить тот феномен, что в недалеком прошлом Конституции СССР и РСФСР 1977 и 1978 годов, изобилующие напыщенными лозунгами, породили юридическую систему, создаваемую администраторами-технократами, напрочь забывших эти лозунги, это вовсе не следовало из содержания союзной и республиканских конституций? Ответ достаточно простой – конституционные идеологемы необходимо было претворить в удовлетворение общественно значимых потребностей населения многомиллионной страны, где социальные группы, слои, страты, да и отдельные люди не были объединены общими интересами, попросту говоря, при помощи этих административных актов надо было «сшить» частички, не имеющие общей структуры – фальшь очевидна.

Кстати сказать, все предыдущие Конституции России связаны с проявлением именно таких же признаков: неужели в 1918 году было уже не ясно, что более нет места в новой общественной системе нетрудовым элементам, и диктатура пролетариата уже наступила, а насчет существования выборных органов, так этот вопрос был решен еще в 1905 году, лишь название их поменялось, да числом преумножилось; про Конституцию РСФСР 1925 года особо заметить нечего – это, по сути, технический документ, сменивший пару идеологем (более не давим эксплуататоров – их и так уже нет, и не раздуваем пожар мировой революции – слишком дорого обошлись предыдущие баталии, а теперь нет ни сил, ни ресурсов); соответственно Конституция РСФСР 1937 года, закрепившая экономические основы социализма, по сути, констатировала уже свершившееся – индустриализацию, коллективизацию и культурную революцию.

Опять же если внимательно сопоставить ключевые моменты конституций и направления развития законодательства, то никакой логики в появлении конституционного акта и последующего правотворчества не прослеживаются: разве о становлении демократических институтов было первое советское законодательства – нет о тяжелой борьбе и классовом противостоянии, т. е. принципиально и жестко решался вопрос, для кого эти демократические институты; разве в 30 и 40-е годы как-то развивалось хозяйственное законодательство? Ничего подобного, основной акцент был поставлен на реализации репрессивно-мобилизационной системы управления всеми направлениями жизни общества и человека. Про 1977 и 1978 годы уже говорили, повторяться не будем, единственное добавим, если бы действительно руководство компартии было воплощено в жизни, то социально-экономическая модель социализма была бы оптимальной и настолько привлекательной, что завладела бы всем человечеством, но об этом поздно вспомнили, когда эгоистичные диктаторский и волюнтаристский стили руководства уже нанесли непоправимый урон общественным настроениям и устоям.

Если перейти к современному периоду, то логика Конституции Российской Федерации 1993 года и развития последующего законодательства вовсе не коррелируют друг другу. Правовая система стала хаотичной, лихорадочной и бисерной, хотя уровни регулирования и вопросы, требующие правовой регламентации, получили почти математическое закрепление в тексте самой Конституции России (1993), опять же такое положение дел, в свою очередь, было сопоставимо с новыми общественными тенденциями – обеспечить сиюминутные интересы обезумевшей от свободы личности, которая зачастую и сама не знает, что хочет, но хочет чего-то своего. Вот и стали появляться законы о том, как осушить лужи[4] или как поливать цветы[5], а также о роли приборов учета в реализации права граждан на энергию[6]; мало того, юридический тоталитаризм до такой степени проник во всех сферы жизнедеятельности человека, что получили юридическое воплощение те явления и процессы, которые вовсе в этом не нуждались, ну например, властные предписания стали предъявляться к станками и механизмам, зданиям и сооружениям, молоку и киселям, баночкам и коробочкам и т. д., а большинство из этих законов и других правовых актов вовсе не нужно, так как это вовсе не законы – это набор протоколов-описаний реализации частных интересов в случайных обстоятельствах.

Злую шутку сыграл еще субъективный фактор, так как провозглашение свободы, автономии, диспозитивности вызвало тотальное использование цивилистических приемов организации всех юридических текстов, где за частным казусом стали искать всеобщие цели, ценности, деятельностные интересы и организационно-технические схемы воплощения социальных структур, вот в целом этот эксперимент и привел к «рассыпному законодательству».

Что касается конституционных изменений 2020 года – очевиден их культурологический смысл: о преемственности, о патриотической гордости, о нерушимости социальных устоев, о вековой памяти и исторической правде, о традиционных ценностях, о культурном наследии и т. д., – вопрос: какие формы приобретет новая правовая система России, исходя из выраженного этнокультурного кода (кстати сказать, если бы он был заложен еще в 1993 году, можно было бы избежать многих катастроф и ужасов, что пережил российский народ за тридцатилетнюю постперестроечную эпоху)? Опять же ответ прост: кто будет носителем инструментария, чтобы «сшивать» общественные устои, тот и будет правотворцем.

Если революционную конституцию создавали возвышенные романтики, то воплощала ее в жизнь уличная шпана, если закаленные бойцы шли на неимоверные жертвы, создавая текст третьей конституции, то реализовывать ее пришлось уже репрессивному аппарату, если уверенные в своей правоте идеологи творили конституцию застоя, то явно воспользовались ее плодами напыщенные бюрократы, если воодушевленные теоретики-правоведы заложили идеалы правового государства в рамках конституционного строительства конца 20 века (заметим, что конституционная норма о идеологическом разнообразии напрочь перечеркивается первой статьей действующей Конституции России – там провозглашена единственно возможная идеология – «правовое государство», а дальше пошла его атрибутика: демократизм, республиканизм, федерализм, ну, уж если буквально по Карлу Шмитту – идеология законодательного, а не правого государства[7] в таком случае провозглашается).

Вдохновенные правоведы вовсе без боя отдали власть прагматичным юристам, чье сообщество заместило слой партийно-комсомольско-профсоюзной бюрократии и, не побоимся сказать, создало такой механизм, когда все иные общественные институты прямо или косвенно стали работать на содержание прослойки профессиональных юристов, учредивших ведомую только им систему социальных каналов и лабиринтов, искусственным образом создавших очереди в символические конторы официальной легализации человеческих желаний и потребностей, многие из которых населению и вовсе не нужны (типа МФЦ, росреестра, управляющих компаний и ЕРЦ и др.), поставившие своих аккредитованных представителей в эти очереди, – век оказался короток, даже не век, а четверть века (идеалы коммунистического движения держались, как минимум, в четыре раза дольше).

Опять же необходимо честно признать, спасения и удовлетворения в идеалах правового государства, а тем более в юридической практике, не нашлось, идея дискредитирована и выхолощена; вновь очередной кумир развенчан, хотя пока твердо стоит на ногах, а фетишистское поклонение букве и эзотерическое знание духа законов оказалось просто иллюзией и самообманом, обыватель более уповает на сильную руку правителя, который, действительно, решает многое, чем на бессмысленные рассусоливания о юридических возможностях ЧЕЛОВЕКА и бесконечную переписку с государственными органами и судебные тяжбы. Ведь бессмысленность упования лишь на силу закона (в юридическом значении этого слова) была исторически объяснима, – «Фетишизация слова сказывается и в том, что часто бывает достаточно разным явлениям дать одно имя, чтобы эти явления стали рассматриваться как что-то единое. Достаточно какой-либо абстракции дать имя, чтобы она стала объективной реальностью для многих. Парето прав, когда говорит, что подобная фетишизация персонифицированных словом абстракций продолжается и поныне. Как римляне персонифицировали путем имени ряд абстракций, также персонифицируются теперь новые божества Прогресс, Демократия, Пацифизм, Патриотизм, Социализм, Интернационал и т.п. множество других сущностей»[8], – нет же, все равно было решено поставить эксперимент, заключавшийся в том, если всю жизнь описывать в правовых актах, станет ли она лучше? Ну, и как результат?

Не исключено, что дальше произойдет то же самое со следующим слоем творцов текста Конституции – это культурологи, которые также без сбоя сдадут, точней уже сдали, бразды управления общественным сознанием «деятелям искусства», кривлякам сцены, видимо, опять же не надолго, но с артистами будет весело, правда, что-то знобит от этого веселья! Теперь стиль законодательства должен будет измениться на полемически-эмоциональный, и если опять со всей ответственностью и серьезностью не будет понято, что надо ориентироваться не на супер образы выдающихся личностей и чужие достижения, а элементарно быть реалистом с осмысленной жизненной проблематикой, тогда вновь ждет разочарование, очередная карикатура: правомерное и неправомерное будет основываться на художественных образах и субъективных идеалах, выдуманных сценариях и мифических героях.

Почему каждый раз верная и неоспоримая идея, закладываемая в Конституцию страны, превращается в ее противоположность, может быть, механизм реакции на предыдущую политическую практику позволит приоткрыть завесу к появлению такой закономерности? Не доверяйте юристам – за их деятельностью нет общественного идеала, – так вещают культурологи, как в свою очередь вещали юристы: не доверяйте идеологам – они лжецы, заставляют верить тому, во что сами ничуть не верят, – как идеологи твердили: не поклоняйтесь вождям, ибо они взбалмошны и непредсказуемы, – как прежде говорили вожди о народе, что он темен и не ведает, куда идет, как и народные массы провозглашали, что сами себя создадут и сотворят свою историю, – вот каждый из этих ориентиров становился идолом вместо идеала, а кумиры воздвигались вовсе не затем, чтобы вести к общему благу, а чтобы тени от этих кумиров падали и прикрывались доступ некоторых прослоек к присвоению общественного блага: менялись лишь формы и способы, а суть присвоения и отчуждения оставалась все той же.

Можно констатировать, что появился новый акт, с новым содержанием, смыслами, пафосом текста, новыми структурными ассоциациями норм, необычной структурой самих норм и пр. Закономерным является вопрос: какими могут стать юридические исследования в этнокультурных аспектах конституционного манифеста? Кстати сказать, в современно юридическом мышлении сложилась лицемерная традиция двойного рассмотрения конституционного регулирования общественных отношений: первая – конституционный акт – безусловный ориентир социальной организации, вторая – обоснование легальности и авторитетности поступка со ссылкой на конституционную норму – пустой звук, вызывающий мягкую улыбку и поворот смысла под субъективное усмотрение и личную выгоду. Откуда такое желание сорвать пелену конституционализма и перейти к каким-то искаженным, а, может быть, наоборот, исконным смыслам?

Можно объяснить такие процессы взрывом пассионарности, которая так или иначе сворачивалась на протяжении тысячелетий, и в то же время постоянно отвергла искусственные формы ее сдерживания и подавления. Не вдаваясь глубоко в формы искажения «духа народов», даже небольшой период европейской истории показывает насаждение необъяснимых никакими этническими корнями форм политико-правового устройства: славяно-германские народы, населившие европейское пространство в период заката Римской империи, получили две линии сосуществования – имперская и общинная, где, будучи обольщенными римской организацией власти, западно-европейские элиты навязали различным «лоскутным» этносам именно имперскую организацию жизни. Славянские же племена более-менее успешно отражали попытки такого насаждения чуждой им ментальности и легальности.

Реакция на средневековый империализм была мгновенной – развал государства Карла Великого и постоянные войны курфюрстов, князей, герцогов, баронов и прочей знати друг с другом за первенство, а также вековые споры между Папой Римским и Императором Священной Римской Империи германской нации об инвеституре – о фиктивном первенстве во власти, разбавляемые походами в Палестину.

Закончилась эта распря вполне закономерной реакцией – религиозными войнами между протестантами и католиками, которые, в конце концов, вылились в опустошительную Тридцатилетнюю войну, завершившуюся Вестфальским миром, сопровождавшимся не только международным, но еще и новым конституционным мироустройством[9], где государственный абсолютизм соседствовал с преобладанием той или иной господствующей ветви религиозных учений, которой благоволил светский властитель, еще более заглушившей исконные культурные корни европейцев. Кстати сказать, при этих обстоятельствах поддались влиянию прежде твердо стоявшие на незыблемых духовных устоях славянские народы, где для начала был легализован церковный раскол, а тяга к имперской конституционализации была реализована путем прямого копирования и подражания западноевропейским образцам. Интересный факт: эти абсолютистские устремления правителей, имевшие религиозную подоплеку, оформились практически синхронно: Вестфальский мир заключен в 1648 году, а Соборное уложение утверждено в 1649 году.

Если уж следовать крупной хронологии сокрытия этноса под пеленой конституционализма, то третий большой этап начался тут же с 1649 года – революционные события в Англии (казнь короля Карла I Стюарта, недолгие республиканские шатания, реставрация и консервация конституционного монархизма, существующего доселе) – и далее череда низвержений абсолютистского стиля правления на либерально-демократический, когда конституции появились в буквальном наименовании и значении этого юридического документа, породившие ряд мнимых институтов якобы справедливого формирования органов власти и рикошетом заложивших различные философские учения в политико-правовое устройство, которые в результате мучительных исканий пришли к общему знаменателю – эталонная конституция – это манифест персонализма[10]! При этом победное шествие конституционализма по европейской цивилизации, в конечном счете, связало неразрывными путами и скрыло за ворохом бессодержательных, а порой и губительных псевдоценностей традиционный стиль жизни, превратив население Европы в популяцию.

Может быть, в том и кроется разгадка феномена неудовлетворенности конституционализмом, а порой краха конституционного строительства, что произошел ряд подмен, когда юридическое мышление работало в парадигме философии персонализма, и этот дискурс выступил неоспоримым императивом в профессиональном сознании юристов, а концепты, представления и порой фантастические измышления стали представляться как достижения науки и постулаты юридической практики. Стоит отметить, что раскрытие тайны толкования современных текстов правовых актов, которое звучит в вердиктах конституционной юстиции, носит вовсе не юридический характер – это философские концепты высшей судебной интеллигенции, сопровождающиеся субъективной логикой прочтения правовых актов, подведенной под ситуацию и обстоятельства, когда противоречивые и противоположные положения правовых актов являются одинаково конституционными или не соответствующим ей (например, положения о выборах губернаторов населением, назначении Президентом России или законодательными (представительными) органами государственной власти субъектов Российской Федерации – являются одинаково демократичными, хотя население порой и вовсе не участвует в этих процессах).

Однако такой ситуативный обман, когда провозглашался всеобщий равный для всех незыблемый закон, правда, понятный лишь его творцам и содержащий «двойное дно» смыслов, который служил не общественному благу, а тут же оборачивался субъективной выгодой, интуитивно чувствовался и вызывал неизбежную реакцию на его внедрение в общественное сознание (смиритесь с тем, что собственность может быть у всех, но вам конкретно не повезло, что говорить можно свободно обо всем, что даже больно и отвратительно собеседнику и подавляющему большинству населения, и вообще говоря, это моя точка зрения, а это моя – вот и договорились, только о чем? Что собственные увлечения, отклонения и извращения должны быть не только допустимы, но и признаны и поощряемыми другими членами социума и пр.), – это все чужое, мы это не приемлем, оградите нас от насаждения этих лжеучений!

Сказанное было показательным примером политико-институционального внедрения практик конституционализма, есть еще одна – специально юридическая сторона этого вопроса, когда наряду с присвоенным образом римского государственного устройства апологеты юридического сообщества выразили претензию на преемственность правовых систем римского права, а затем, корнями уходящей в нее европейского права, экстраполяции такой практики на иные страны и народы, где Россия не является исключением[11].

Кстати сказать, разговоры о каналах проникновения римского права в современную правовую традицию до сих пор не утихают, хотя, представляется, ничего интересного для изучения в них нет и не было. Н.Н. Тарасов утверждает, что Европа заимствует не столько римское право, сколько структуру римского правового мышления (похоже, что это слишком завышенная оценка того, что происходило на самом деле, лучше не приписывать тех свойств, о которых даже сами носители не подозревали), но тут же возникают два серьезных вопроса: почему на протяжении нескольких столетий Европа в рецепции римского права вовсе не нуждалась, и вдруг такой неподдельный интерес, почему глоссаторы начали работать только в Италии, Германии и Франции, и то далеко не во всех регионах этих стран?

Действительно, почему современные Испания, Португалия, Англия, Австрия, Венгрия, Чехия, польские и литовские земли, кстати сказать, Греция (ведь все твердят об учении Аристотеля в интеллектуальной традиции глоссы), некоторые другие государства не переняли также бурно и с интересом традиции римского права? У народов этих стран были вовсе другие задачи на тот период времени – борьба с постоянной внешней экспансией, утверждение вероисповедания, элементарное выживание и позиционирование себя на карте европейской цивилизации.

Дело в том, что в ряде институциональных образований средневековой Европы – торговых республиках и союзах, вольных городах и т.п. – нужны были не структуры римского правового мышления, а именно образчики оформления римлянами экономических контактов (ведь предметом договорных отношений стали не носители рабочей силы (рабы) как созидательной энергии, создающей национальное богатство, а отчужденная от работника абстрактная рабочая сила при условии формальной свободы при ее купле-продаже), так как подобные договорные формуляры позволяли легально наживаться купеческому сословию и дельцам-бюргерам, избегая какой-либо ответственности за прямой экономический обман и доведение до нищеты и разорения контрагентов и конкурентов. Иначе говоря, формальное римское право, истолкованное в Западной Европе той эпохи стало правом «торгашей», в противном случае, если бы флорентийские, венецианские, ганзейские и прочие авантюристы и коммивояжеры следовали бы строго образцам римского правового мышления, то ни один их корабль из гавани не вышел бы[12].

Почему же источниками глоссы стали университеты? Так опять же ответ следует из эгоистичного спора об инвеституре, базирующегося на противопоставлении католической церковной мистики и императорского оккультизма, в одном случае нужно было слепое следование догмату, в другом – вольнодумство и безрассудство, а в организационном плане папская партия гвельфов поддерживала всецело церковную иерархию и ученость, а императорская – гибеллины – ее отрицала, но ведь оть на что-то надо было опираться, не только на трактаты по оккультизму и мерзкие обряды, вот потому властным кругам пришлось собственное невежество прикрывать путанной университетской ученостью. Иначе говоря, на заданные прежде вопрос ответить еще проще, так как католические церковные догматы запрещают сделки, влекущие наживу, а легализовать такие практики необходимо было путем построения «жестких силлогизмов» – подходящей для этого «фабрикой мысли» стали университеты – альтернатива монастырской морали и образованности. Можно было бы найти и более авторитетных покровителей, но короли и бароны, то были заняты в крестовых походах, то бились друг с другом, то не могли вмешаться в дела вольных общин, и последние этого не желали, то просто были невеждами.

Ничего возвышенного и пафосного в рецепции римского права нет, это обычное псевдолегализованное жульничество, возведенное в «волю господствующего класса». Кстати сказать, в образцах европейского мышления такой подход стал превалирующим, например, можно оспорить легитимность деятельности правителей любой страны, если приписать им недемократичность поведения и провести это через один из формальных институтов евробюрократии, чтобы расшатать любые основы государственности и элементарного порядка: допустим, что ЕСПЧ не устраивает организация предварительного следствия в той или иной стране, будет сделан вывод о лишении пострадавших от преступлений права на судебную защиту, затем резолюции Европарламента достаточно для дискредитации действующей власти и выдвижения любого самозванца на трон властителя чужой земли.

Этот дурной пример – распространение римских формуляров как эталонного образца юридической деятельности – в связи с последующим повсеместным засильем капиталистической формации вызвал планетарное распространение норм усопшего римского права в его различных превращенных формах, а также повлек идеологическую реакцию против подобного распространения мошеннических схем – марксизм! Правда, это философское учение, развенчав язвы капиталистического общества, не сняло социальные противоречия, не разрешило проблемы правопонимания в его справедливом представлении, это учение было не об истине, а опять о деньгах, точней о правилах их распределения, такое же спекулятивное, и не снимающие ни одной смысложизненной проблемы человечества.

При этом марксистское учение подверглось серьезной метаморфозе со стороны юридического сообщества, в нем вместо философии заставили окружающих увидеть науку, а далее достаточным было убедить интересантов, что существует особая наука о праве – допустим, именуемая правоведение – а после того, как говорится, дело техники – приписать те признаки, которых никогда у юриспруденции не было, так как у нее нет научного предмета: (1) у нее нет проблем, так как есть только ситуационные затруднения, (2) нет задач – программы, (3) нет онтологий – проекты, (4) нет методик – процедуры, (5) нет моделей – формуляры, (6) нет знаний – информация, (7) нет особых языков выражения – особые фигуры речи, основанные на естественных языках, только исковерканных правотворцами, (8) наконец, нет фактов – есть квалификация обстоятельств, порой вольная и надуманная[13], иначе говоря, мы не исследуем и не создаем научный предмет, мы просто практикуем, начиная от нормы-проекта, ее последующего объяснения-понимания и завершая реализацией-трансляцией.

Если же сводить научное освоение права как ряд непреложных догматов: за преступлением следует наказание, причиненный вред должен быть заглажен, только суд обеспечит справедливое разрешение спора и пр. – мало того, что сами по себе эти постулаты сомнительны, так себе – на слабенькую «двоечку» с плюсом, то их утверждение – так это вовсе не наука, а бытовое мировосприятие. Может быть, резко будет звучать следующее утверждение, но современное юридическое освоение социальных практик сведено к тому, что и как назвать, а не что и как познать, а такой подход является не научным, а схоластическим.

Когда Н. Н. Тарасов утверждает, что ныне сложилась ситуация, предполагающая переход от научного освоения права к его рассмотрению с позиций целе- и ценностно-ориентированного подхода[14] (позволим заметить, то, что люди именуют ценностями – чаще всего выступает их мелкими склонностями, порой дурными, но принимаемая в том или ином сообществе как значимая «исповедальная записка» вдруг становится ценностью – выдали ложь за правду и наоборот), так тут ничего нового вовсе нет, так как цели и ценности находят свое выражение в изучаемых правовых феноменах, и, одно дело, право как научный объект, а другое, правовые формы науки, либо право как ценность или ценности в праве.

Здесь, видимо, смешаны основания для фокусирования нашего внимания: в одном случае знаниевый подход, а в другом – конструктивно-технический, – более того, можно еще и заниматься проблемами правоведения через приоритеты («для защиты национальных интересов все средства хороши»), через намерения и установки («это моя позиция, только она подлежит признанию и защите»), через противоречия («уничтожение классового врага для торжества справедливости неоспоримо»), через нормативистику (право взамен морали), через математические модели, через философию языка и др. – только вот эти приемы юридической эквилибристики ничего не дают, это все не о праве, а о его встраивании в философские концепты, такое воззрение аналогично тому, как бы мы судили о человеке по его окружению, не касаясь его самого.

Ныне живущим и здравствующим отечественным правоведам наиболее близкими, в силу личного опыта, являются две тенденции в юридических исследованиях: подход с позиций классовой идеологемы или с концептов персоналистской философии (демаркация проводится по последнему десятилетию ХХ века), но теперь, что тот, что другой – бессильны, да, безусловно, они практикуются, только несут более вреда, чем пользы, когда получают нормативное воплощение и внедряются в юридические практики, и вовсе не способствуют достижению баланса различных интересов. Хотелось бы посмотреть, что можно будет сделать, используя две перечисленных концепции при толковании, а тем более построении новой системы законодательства применительно к статье 67.1 Конституции Российской Федерации:

«2. Российская Федерация, объединенная тысячелетней историей, сохраняя память предков, передавших нам идеалы и веру в Бога, а также преемственность в развитии Российского государства, признает исторически сложившееся государственное единство.

3. Российская Федерация чтит память защитников Отечества, обеспечивает защиту исторической правды. Умаление значения подвига народа при защите Отечества не допускается.

4. Дети являются важнейшим приоритетом государственной политики России. Государство создает условия, способствующие всестороннему духовному, нравственному, интеллектуальному и физическому развитию детей, воспитанию в них патриотизма, гражданственности и уважения к старшим. Государство, обеспечивая приоритет семейного воспитания, берет на себя обязанности родителей в отношении детей, оставшихся без попечения».

В таком эпическом возвышенном тексте явно уже не звучат лозунги-кокарды французских баррикад или освободительные нотки пришельцев на земли Америки, не воспевается крушение «идолов коммунизма», здесь явно прослеживается глубинный этнокультурный код, который основан на недопустимости привнесения чужеродных элементов: не ставить под сомнение самобытность, успешность, самостоятельность, героическое прошлое и настоящее, незыблемость строя и пр. отечественные достижения, – в свою очередь юридическая деятельность должна быть направлена на создание таких механизмов, которые не просто бы запрещали пренебрежение к нашим идеалам, но исключали бы ненавистников и клеветников на Отечество из юридического общения до полного осознания собственных ошибок и заблуждений.

Это же следует из элементарного здравомыслия, если передо мной лжец, я не буду участвовать с ним в доверительном управлении, если передо мной бездельник, я не найму его на работу, если передо мной провокатор, то пусть сам совершит то, на что меня подталкивает, а лучше откажется от своих замыслов, – только вот в любом случае, очевидно, что право остается правом, лишь акцент регулирования сместился с пресловутых общественных отношений, индивидуалистического интереса, на исторические смыслы и вековые традиции отечественной цивилизации.

Если в первом случае ориентиром для построения механизма правового регулирования был ошибочно провозглашенный «единственно верный» догмат, определяющий стиль жизни, иначе – запреты и репрессии, во-втором – никаких догматов нет, все дозволено, а запрещено лишь то, что пока не практиковалось и до поры до времени не вошло в обиход (при этом ценностью считается вершина личностного самодурства, субъективные прихоти и безудержное стремление к комфорту, пороки и добродетели равны, полезное и губительное на важно, лишь бы это нравилось ПЕРСОНЕ, все остальные должны подчиниться этому повелительному самоутверждению), в-третьем – есть вековой идеал, ценность которого не оспаривается, не подлежит сомнению, так как через него выжил, спасся и существует тот или иной этнос, оппозиционная точка зрения признается разрушительной, ее носитель исключается из политического или юридического общения.

Парадокс текущего момента заключается в том, что уже установлены запреты на определенный тип нежелательного и опасного поведения, высказываний и проявление намерений (практикования дискриминации, нацизма, человеконенавистничества, экстремизма, конфессиональной розни, дискредитации политического строя и институтов, внедрения иностранных агентов, надругательства над государственными символами, фривольных высказываний и откровенной брани, иной порочной информации и пр.), введена ответственность за их нарушение, однако, эталонного критерия оценки правомерной или неправомерной деятельности не выработано, терминология, избранная законодателем, носит предельно абстрактный, а порой неопределенный характер: реабилитация, вовлечение, принижение, умаление, возвышение, поклонение, осмеяние, глумление и пр., – каждый раз использование подобного категориального инструментария будет вызывать желание поспорить и произвольно интерпретировать нормативные установления вплоть до выхолащивания содержания и придания написанному тексту и совершенному поступку противоположных смыслов.

В ситуации, когда Конституция России приобрела не классово-идеологический и не экзистенциальный-эгоистический, а историко-культурный смысл, два известных юридико-технических приема правотворческой деятельности стали попросту непригодны. В чем они (эти приемы) выражались:

однозначно и недвусмысленно установить, какое поведение является дозволенным, что на уровне духовных устоев рано или поздно вызовет нейтральное отношение или, что еще страшней, откровенное равнодушие к тому, что позволено и доступно, кстати сказать, от этого потерпела фиаско советская пропаганда, увлекшаяся «долбежкой сознания достижениями»: главное – космические полеты, а не вопросы дизайна и эргономики, читать надо Льва Толстого, а не Глеба Успенского, кроме пушкинской поэзии других величин среди русских поэтов первой трети XIX века как бы и не было, слушать надо только народных композиторов, а Эдисон Денисов и Альфред Шнитке – вовсе и не музыканты, кино должно увековечить человека труда и героизм народов в испытаниях, а личностные проблемы человека вроде бы и незначимы и пр., – какую установку, в конечном счете, такое разрешенное точечное регулирование создало, что будет твердить по этим поводам обыватель: «Ну, если надо на демонстрацию, ну, пойдем, ведь всегда ходили, а смысл? Ну, учить некрасовские поэмы или романы Ф.М. Достоевского, ну, всегда так было (никому в советской школе и в голову не приходило, что проза Н. А. Некрасова ничуть не ниже по достоинству слога великого отечественного романиста). Ну, слушать только те концерты, где репертуар определен Госконцертом, ну, хоть что-то слушать надо, да пусть звучит это радио!»

Естественно, что заставить человека создать возвышенный духовный мир (или как писали в партийных документах советского периода – «гармонично развитую личность») таким образом точно не возможно, личность сама себе будет создавать модуль интересующих ее альтернатив. Безусловно, есть то, что нельзя смотреть, слушать и читать, ибо это губит физически, нарушает психику и порождает личностные отклонения, но альтернативный лаг на идеациальной почве всегда должен быть одобрен, чтобы вызывать интерес и позитивные эмоции созидательного типа, что совершенно новая нетипичная задача для современного юридического мышления[15]. Ошибка такого «дозволительного» подхода очевидна, так как он ошибочно предполагает, можно мыслить только одинаковым образом, что отрицает естество человеческой природы и его интеллектуально-волевую свободу;

второй вариант – задать точечные запреты на предмет того, какое отношение, взгляды и оценки недопустимы, но этот вариант оказался еще более ущербным, чем предыдущий, так как обойти их лукавому уму достаточно просто путем смещения акцентов от квалификации запрещенного поступка к якобы благому помыслу, тогда все дозволено, вот варианты явного иезуитства: поддержка самозванцев иностранными державами – это не вмешательство во внутренние дела, а поддержка демократических институтов; бомбардировка заокеанских стран – это всего лишь отстаивание национальных интересов, что же в этом плохого (фраза обезумевшего циника); античеловечными могут быть признаны только те поступки, которые признаны таковыми судом, но в отношении издохших извергов такие заявления не допустимы, так как легального вердикта в отношении них не было; возвеличение предателей – это не измена Родине, а обращение к глубинам истории и т. п. Ошибка такого подхода в установлении конкретных запретов тоже очевидна, так как запретить можно только поступок – акт поведения, но никак не интенцию[16].

Все-таки как же поступать с правовым регулированием историко-культурного дискурса – превратить правовые акты в героический эпос? Конечно, нет, так как способы и приемы правового влияния останутся теми же, что и были всегда и повсюду (запреты, дозволения, обязывания и правопредоставление) – ведь это же универсальное свойство права быть формальным нивелиром для любого социального общения и взаимодействия, независимо от содержания управляемой деятельности, но, что важно, меняется область приложения юридического инструментария, так как далее, видимо, будут интересны мыслительные ходы в рамках негативной диалектики применительно к археологическому позитивизму:

не сразу будет определяться поведение через известные формулы, допустим, «абстрактно-запрещенное и конкретно-обязывающее», либо «абстрактно-дозволенное и конкретно-запрещенное»;

первоначально должен быть определен культовый объект – значимое историческое (всемирно историческое) доказанное событие (одной номинации не достаточно: не стоит обсуждать об «ужасающем» положении польской знати в период ее пребывания в на территории Российской империи, ничего не ведая об этом, достаточно посмотреть, что было на противоположной стороне[17]), в отечественном сознании воспринимаемое как выдающееся, героическое, эпохальное достижение;

такому событию придается статус неоспоримости (подвиг есть подвиг, а предательство есть предательство);

оценочные суждения и сомнительные доводы противоположного толка относительно значимости самого события не допустимы, разве что в отрицательном контексте, иное – акт предательства национальных интересов, сопровождаемый гражданской деградацией (принижать значимость подвига блокадников Ленинграда могут только дегенераты).

При этом подобная норма должна носить биполярный характер, и если уж говорить, допустим, о героической борьбе балканских народов против османского ига, то кроме увековечения памяти павших воинов, следовало бы признать факт предыдущего порабощения со стороны турецких завоевателей вопиющим актом бесчеловечного отношения и геноцида, иначе само по себе повстанческое движение и помощь ему оказываются под сомнением насчет их допустимости, а впоследствии легитимности трансфера власти.

В свою очередь позитивные формы культивирования значимого события могут проявляться в любой гражданской и политической активности (установление, утверждение, прославление, чествование и пр.) – здесь какие-либо рамки не пригодны, но с учетом этнокультурного разнообразия и самости. Опять же любые поступки, высказывания, суждения, выдумки, информационные вбросы и т. п., проявления негативных намерений в отношении подобного рода торжественных мероприятий должны однозначно квалифицироваться как правонарушения независимо от способа их совершения и содержания поступка, а также мотивации оппонентов (допустим, не дадим прохода крестному ходу, так как надо ограничить дорожное движение, или нечего вспоминать о подвигах, так как это было очень давно, или места захоронений уже давно заброшены, можно пустить их под застройку, пусть мертвые подвинутся, так как живым жить негде – странная логика, на кладбище обычно плоть не живет, – это все кощунство и осмеяние нашего достояния, безусловно, порицаемое и преступное).

Таким образом, вопрос лишь в ином содержательном наполнении юридического инструментария, а сам по себе он не меняется, другой вопрос, что современным исследователям придется сменить подход с философского, на этнокультурный, побольше обращаться к отечественной истории, чем к пустословию иноземных философов, работа огромная и начинать практически придется с нуля, иначе, приходится признать, никто сейчас не знает, что исследовать, как исследовать, и куда мы идем!?

Творцы современного конституционного творчества помянули Творца в Конституции, остается лишь уповать, что Творец помянет творцов во Царствии своем!